глава 2
Годы испытаний.
Настал момент, когда Вахтангу, как и всему его поколению, предстояло пройти самую суровую проверку, какую только могла придумать жизнь, — проверку войной. Эта проверка показала, что его шахматный характер в своих основных проявлениях соответствует характеру человеческому. И в жизни, особенно фронтовой, Вахтанг Карселадзе был отважен и решителен, а заботиться о преимуществах, «накапливать» их не умел и так и не научился этому до конца своих дней.
Когда началась война, Вахтанг был студентом пятого курса. Он имел все права (и это было даже целесообразно) закончить университет и только потом пойти в армию. Но Вахтангу это и в голову не пришло. Не сказав дома ни слова, он пошел в военкомат, подал заявление о желании добровольно пойти на фронт и вернулся домой уже остриженным.
Вахтанга направили в Телави в зенитное артиллерийское училище, которое затем было переведено в Баку. Девять месяцев он обучался зенитному делу, а в марте 1942 года был направлен в звании лейтенанта в распоряжение Московского военного округа. Сначала Карселадзе попал в артиллерийско-пулеметный батальон, дислоцировавшийся в укрепрайоне на волоколамском направлении. А спустя несколько месяцев его назначили командиром батареи отдельного зенитного артдивизиона 3-й мотострелковой бригады 4-го гвардейского танкового корпуса.
Этому корпусу, названному затем Кантемировским, была уготована славная, но драматическая судьба. Наступая на среднем течении Дона, корпус освободил с боями Бутурлиновку, Кантемировку, Константиновку, Краматорск, Славянск, Горловку и в феврале 1943 года ворвался в Красноармейское. Но здесь кончилось горючее, кончились боеприпасы, и начавшие контрнаступление войска противника окружили корпус плотным кольцом. Корпус вынужден был перейти к трудной обороне.
Восемь дней и ночей Карселадзе с бойцами своей батареи вел тяжелейшие уличные бои. Надо было уходить, прорываться сквозь неприятельское кольцо, но Карселадзе не мог оставить врагу орудия. 19 февраля Вахтанг был ранен в правую ногу пулей навылет. Ему сделали перевязку, и он продолжал бой.
Наконец, остатки артдивизиона начали уходить из Красноармейского. Несколько орудий взяли с собой, остальные привели в негодность. Когда головная часть уже перешла железнодорожное полотно, а пушка из батареи Карселадзе въехала на переезд, из близлежащего леса вышли несколько немецких танков и открыли беглый огонь.
Все бросились за насыпь и залегли. Ситуация выглядела безнадежной — танки все приближались. И тут Карселадзе, припадая на раненую ногу, подбежал к своему командиру и другу Соломону Размадзе, с которым кончал училище: «Давай стрелять! Мы с тобой — за наводчиков, а ребят найдем!» И они выскочили из-за насыпи, подбежали к орудию, начали наводить на цель. К ним бросилось еще несколько солдат. С третьего выстрела головной танк был подбит и загорелся. Как по команде остальные танки развернулись и ушли обратно в лес.
Рассказав мне об этом эпизоде, Размадзе добавил: «Я за это был награжден, солдаты, помогавшие нам, тоже. А Вахтанг...» И он махнул рукой.
Группа двинулась дальше, в обход леса. Но вскоре они наткнулись на немцев, которые накрыли их минометным огнем. Осколком мины Карселадзе был ранен в ту же кровоточившую ногу. Осколок вошел глубоко, до кости. Солдаты кинулись в находившийся рядом окоп, стали отстреливаться. И тут Вахтанга ранило в третий раз — осколками гранаты в голову и шею. Один осколок Размадзе вынул, другой остался в шее навсегда. Солдаты перевязали своего командира и вели теперь его под руки — идти сам он уже не мог.
Случилось так, что группа, которую возглавил Карселадзе, в темноте оторвалась от остальных. Теперь они шли отдельно. Под утро Вахтанг почувствовал себя совсем плохо: его лихорадило, знобило, раненая нога распухла, валенок был полон крови. Главное же — Вахтанг видел, что из-за него рискуют попасть в руки немцев все. И хотя солдаты никак не хотели оставлять любимого командира, Карселадзе приказал им пробиваться к своим без него.
Когда группа подошла к какому-то поселку (как йотом выяснилось, это был совхоз «Красный лиман»), солдаты внесли своего командира в конюшню совхоза и положили на солому. Вахтанг в довершение всего жестоко простудился, к тому же рана на ноге начала гноиться. Именно здесь он принял благородное, но трагическое решение — остаться и отправить солдат одних: с ним они неминуемо попали бы в руки неприятеля. Тогда солдаты перенесли Карселадзе в крайнюю хату. Здесь жила старушка по фамилии Томилина с двумя дочерями. Перебинтовав еще раз голову раненого командира и поцеловав его на прощание, солдаты ушли. Так в жизни Вахтанга Карселадзе была начата новая, скорбная страница.
Больной, истекающий кровью, Вахтанг остался на территории, занятой врагом. Старушка Томилина и две ее дочери — Фрося и Нина — как могли ухаживали за Богданом, как они его называли. Но лечить его эти добрые люди, естественно, были не в состоянии. Обращаться же к врачам и Томилины, и сам Вахтанг не хотели, так как боялись, что он попадет в лагерь для военнопленных.
Между тем состояние Вахтанга все ухудшалось. В раненой ноге шел воспалительный процесс, она распухла, невыносимо болела. Вахтанг стал бредить, не узнавал окружающих. То и дело он просил пить, а когда ему приносили воду, вскрикивал, выхватывал из-под подушки пистолет. Рана на ноге иногда лопалась, и вытекал таз гноя и крови. Наступало временное облегчение, и Вахтанг мог тогда передвигаться на костылях, которые ему сделал сосед-старичок Хоменко. Но потом рана опять начинала гноиться, и Вахтанг снова метался в жару.
Томилины просили его отдать пистолет, но Вахтанг упорно отказывался. Иногда он слышал далекий гул боя и надеялся, что свои вернутся. Если же в поселок войдут немцы, он хотел дорого продать свою жизнь. Но однажды, когда он был в беспамятстве, Томилины, боясь несчастья, взяли его пистолет, комсомольский билет, гвардейский значок и закопали за конюшней.
О беспокойном раненом офицере узнали в поселке, и судьба Вахтанга была решена. Спустя месяц после того, как Томилины приютили Вахтанга, староста по фамилии Зубец сообщил о нем полиции. За ним тут же приехали на санях, Вахтанг проковылял на костылях, неловко лег на жесткие доски. Нина и Фрося бросили в сани несколько охапок соломы, все соседи, в том числе и сердобольный дедушка Хоменко, вышли попрощаться, но под хмурыми взглядами полицейских лишь молча, со слезами на глазах смотрели, как Богдан отправляется, как они, конечно, думали, в последний путь.
Солома не очень помогла, на каждом ухабе сани подкидывало, и Вахтанг не мог сдержать стонов. И вдруг он почувствовал облегчение и одновременно ощутил, что его залило чем-то теплым, — это опять открылась рана...
Больница для военнопленных, куда его привезли, находилась в Шахово. Половину здания занимала охрана — жандармы и полицаи. В больнице не хватало всего — медикаментов, лекарств, оборудования. Вдобавок больных косил сыпной тиф. Находясь в тяжелейшем состоянии, Карселадзе заболел тифом. Несмотря на уход врача Михаила Евсеевича Ильченко и фельдшериц Писаренко и Костенко, силы Вахтанга таяли, и, по всем законам медицинской науки, исход должен был оказаться печальным. В его выздоровление не верил уже никто.
Вахтанга мучили страшные сны, порожденные горячечным воображением. Иногда он видел во сне мать, отца, видел брата, сестренку Циалу, которую звал обычно Кукли-Кукли, видел родной Кутаиси, Риони, Тбилиси, и от этих снов становилось еще тоскливее.
Наконец наступил кризис. Несколько суток Вахтанг лежал без сознания, бредил, глухо стонал. Потом санитарка рассказывала ему, что, проходя с вечерним обходом, Ильченко кивнул головой в сторону Вахтанга: «Ночью умрет...» Но у этого боксера и пловца была не только железная рука, у него был железный организм. Утром Вахтанг очнулся, слабо попросил нить. Сыпной тиф отступил, начали заживать и раны.
Впрочем, это еще мало что значило. Выздоровевших пленных отвозили в лагерь в Константиновну, где они без всякого тифа гибли тысячами — от голода и холода. Трупы складывали штабелями и только весной сваливали во рвы.
Вахтанг еле-еле выкарабкался из могилы, и шансы выжить были у него не очень велики. Но в лагере были люди, которые находились в еще более тяжелом состоянии, чем он. И Карселадзе из жалкого пайка, выдававшегося пленным, выкраивал кусочки эрзацного хлеба, смешанного с деревянными опилками, чтобы отдать его дистрофикам, или добавлял им несколько ложек сваренной из бураков похлебки.
Это был высший акт гуманности, на какую только способен человек, но и акт верного самоубийства. Находившийся вместе с ним Гачечиладзе, однофамилец его тбилисского приятеля, не раз пытался негодующе образумить Вахтанга, но тот отвечал: «Ты видишь, какими голодными глазами они смотрят?»
Не в силах больше наблюдать за тем, как Вахтанг, делясь с другими, сам медленно угасает, Гачечиладзе стал брить людей за корку хлеба и приносить этот хлеб Вахтангу. «На,— говорил он. — Я заработал, ешь». Так добрый человек, пораженный силой духа Вахтанга Карселадзе, помогал другу пережить лихую пору. И когда после войны Гачечиладзе изредка заходил в дом Карселадзе, Валентина Савельевна принимала этого гостя как самого близкого человека.
Вахтанг дождался, наконец, наступления советских войск, но в его личной судьбе, увы, это мало что изменило. Немцы в спешке эвакуировали лагерь из Константиновки — больных и слабых запихали в вагоны, а тех, кто был в состоянии двигаться, погнали пешком. Карселадзе попал в вагон, а один из его однополчан, с которым он встретился в плену, — Иван Иванович Макаров был отправлен пешим порядком. Увидев, как плох был Карселадзе в момент посадки в эшелон, Макаров решил, что Вахтанг долго не протянет. Случилось так, что колонна военнопленных была отбита у немцев нашими войсками, и Макаров оказался у своих. Из самых лучших побуждений он написал родителям Вахтанга письмо, в котором рассказал о встрече с их сыном и добавил, что Вахтанг выглядел настолько слабым, что вряд ли вынесет тяжесть изнурительной поездки.
Так Вахтанга Карселадзе похоронили второй раз, и опять он опроверг пессимистические прогнозы. При всем пренебрежении к своему здоровью, при всем равнодушии к собственному благополучию никогда, в самых мрачных обстоятельствах, не угасала в нем, видно, искра величия духа, вселявшая в него какие-то дополнительные силы в отчаянной борьбе за жизнь, которую вели несчастные узники гитлеровских лагерей.
Это же величие духа позволило Валентине Савельевне не поверить в смерть сына ни тогда, когда она получила извещение, что он пропал без вести, ни тогда, когда пришло письмо Макарова (это письмо хранится в семейном архиве Карселадзе). Помолившись за спасение Вахтанга, она дала обет: трижды обойти на коленях вокруг церкви во имя возвращения сына. Валентина Савельевна выполнила свой обет ценой неизлечимой травмы суставов, но она никогда не жалела об этом, свято веря в то, что ее молитвы помогли сыну.
Как ни худо было Вахтангу, но в вагон он пронес небольшой перочинный нож с металлической ручкой, спрятанный в брюкве: мысль о побеге неотступно владела им. В дороге пленники пропилили этим ножом узкое отверстие, в которое трем из них удалось ночью проскользнуть. Сам Вахтанг не смог убежать — у него не гнулась нога, и он только с завистью пожелал беглецам удачи.
В вагоне было ничуть не лучше, чем в лагере. Немцы на несколько дней выдали каждому по буханке хлеба, выпеченного из «муки», состоявшей наполовину из чечевицы и опилок. Вахтанг разделил буханку на четыре части — одну съел, другую обменял на махорку, остальное оставил на следующие дни. Утром он обнаружил, что его хлеб исчез.
Это означало, что он, и без того обессиленный, был обречен на жестокий голод, смягчить который нельзя было даже травой. Карселадзе не стал поднимать шума и устраивать розыски — это претило его душе. Не мог Вахтанг, ясное дело, и попросить хотя бы кусочек хлеба: он скорее бы умер (и в душе уже приготовился к этому), чем взял бы у кого-нибудь пищу, которая для каждого была вопросом жизни и смерти.
Назавтра вновь была совершена кража хлеба, но па этот раз вора схватили. Ему грозил самосуд: слишком уж страшным было преступление. Но у злодея нашелся спаситель. «Я пострадал больше всех, — сказал Карселадзе в притихшем вагоне, — и я больше всех вас имею прав. Отпустите этого несчастного...»
Когда охрана не досчиталась трех пленных, узникам в наказание перестали давать воду. Карселадзе от голода и жажды стал пухнуть, и опять только необычайная выносливость организма не позволила ему погибнуть.
Наконец, эшелон прибыл в городок Бад-Орб, неподалеку от Франкфурта-на-Майне. Здесь Вахтанга ждала работа на лесопилке.
Карселадзе не любил вспоминать о жизни в фашистской неволе. Ему с его гордым характером трудно было примириться с тем, что в то время, как его сверстники, его поколение воюет с фашизмом, борется против самой подлой, самой несправедливой и вместе с тем страшной силы, он, готовый отдать и отдавший всего себя в этой борьбе, должен теперь трудиться на врага. И хотя Карселадзе лучше, чем кто-либо другой, знал, что его вины в этом нет ни капли, что он делал все, что было в человеческих силах, чтобы нанести врагу наибольший урон, душа его не могла, не хотела мириться с тем, что произошло.
Дважды Карселадзе пытался с друзьями осуществить побег и оба раза неудачно. Чудом ему удавалось избежать кары за свою строптивость...
В конце ноября 1945 года семья Карселадзе получила из города Сухиничи телеграмму, в которой Вахтанг сообщал, что скоро будет дома. Это была первая его весточка начиная с февраля 1943 года. Какой радостный переполох поднялся в доме! Какой праздник был для всех, а особенно, конечно, для Валентины Савельевны! Название города было перепутано в телеграмме, и в семье решили, что Вахтанг дал телеграмму из Сухуми. Но поезда в том году ходили медленно, и любимого сына все не было и не было. Наконец, после двух недель мучительного ожидания в семье начали уже подумывать, что кто-то глупо пошутил. В доме воцарилась атмосфера тревожного ожидания. Каждый стук в дверь заставлял всех вскакивать с места, кидаться к дверям. Но каждый раз наступало разочарование, все более и более глубокое.
Но вот однажды декабрьским днем 1945 года, когда Валентина Савельевна ушла на рынок, в дверь постучали. Циала отворила, с удивлением посмотрела на худого, успевшего изрядно полысеть человека в ветхом, изорванном ватнике и с мешком в руках. Человек с удивлением посмотрел на Циалу, потом улыбнулся и с каким-то смущением спросил: «Здесь живут Карселадзе?»
Если бы Вахтанг не улыбнулся, Циала, может быть, еще не узнала бы его (как и он, оставивший ее девочкой, игравшей с куклами, не узнал сначала сестру в красивой шестнадцатилетней девушке). Но Вахтанг улыбнулся так по-своему, склонив голову набок, выпятив нижнюю губу и состроив комичную мину, что Циала, еще не веря счастью, вдруг почувствовала, что слезы льются по ее лицу. Они кинулись в объятия друг другу, их слезы смешались, и Циала услышала тихий шепот: «Ах, Кукли-Кукли!»
Предстояло еще самое главное — подготовить Валентину Савельевну. Внезапная радость может вызвать такое же потрясение, как и внезапное горе. Когда мать вошла в квартиру, Вахтанга спрятали в третью, последнюю, комнату. Валентина Савельевна почувствовала в поведении дочери и сестры что-то необычное. «Что такое?» — спросила она, оглядываясь по сторонам. «Ой, Валентина, какая же ты счастливая!»— отозвалась сестра с загадочной улыбкой.
Долго Валентину Савельевну подготавливали к радости, но Вахтанг, наконец, не выдержал, вбежал в комнату и побледнел: мать, вскрикнув, упала в обморок. Два часа «скорая помощь» приводила ее в чувство. Как ни верило материнское сердце в то, что сын вернется, а все же едва вынесло оно бурный приступ радости.
Вахтанг страшно корил себя за свою нетерпеливость. Когда мать пришла в себя, она прижала голову Вахтанга к своей груди и долго не отпускала его. Вахтанг сидел, прижавшись к матери, ощущая ее родное тепло, и ему казалось, что последний роковой бой, госпиталь, тиф, лагеря, голод, эшелоны — все это было с ним в какой-то другой, нереальной, приснившейся ему в страшном сне жизни.